Прочитал - понравилось...

[dmr]

41 минуту назад, Инфинити сказал:

Разведите мегасрач, количество просмотров начнет увеличиваться в геометрической прогрессии!

Людям хочется зрелищ, покушав хлеба.

Не надо срач. Пожалуйста!!! 

44 минуты назад, Химикур сказал:

Судя по наличию отсутствия сообщений по теме,  читают только тему. Две сотни просмотров.

Ну разве это плохо? 

Пусть даже читают. Не всем есть время читать книжки. Поэтому и не особо пишут. А срач не надо..  

[Инфинити]

25 минут назад, dmr сказал:

Не надо срач. Пожалуйста!!! 

Ну разве это плохо? 

Пусть даже читают. Не всем есть время читать книжки. Поэтому и не особо пишут. А срач не надо..  

Ну не надо, так не надо, как скажете. Любой каприз за ваши деньги.

Вы когда нибудь видели звездопад из нескольких пачек сигарет? А я его уже полчаса наблюдаю, и лень прекратить, если честно, так что срачетворец из меня нонче никудышний.

[dmr]

Вот тоже, как по мне, интересная история 

Скрытый текст

От себя не убежишь

До Берлина я не дошел – особисты взяли сразу после Дрездена. На утро марш назначен, а меня командир к себе посреди ночи вызывает. Ну, думаю, пришло моё время. Захожу в блиндаж – а там вместе с комбатом чекист. Рябой такой, и хромает на одну ногу. Сразу я понял – Ваську нашли.

С Васькой-то мы с сорок второго плечом к плечу сражались. Я в войска попал зимой, а Васька к тому моменту калач тертый уже был, не смотри, что двадцать годков. Да я и раньше на фронт просился – не брали. Насилу военного комиссара уговорил – пришлось два года приписать.

Сдружились мы сразу. Считай, у него сестра младшая есть, и у меня – Маруська. Он — Степаныч, и я — Степаныч. Бойцы смеялись: мол, гляди, еще и от батьки одного.

Пули Васька не боялся. Завсегда первый в атаку шел. Встанет во весь рост и на врага. Другие, бывало, тоже во весь рост шли. Кто за Родину, кто за «Ура», а друг мой молча всегда пер. И как заговоренный. Под Москвой случай был: погнали Васькину роту в атаку. Гремит все, огонь, дым, немец нашим на голову снаряды сыплет. Одно слово – бойня. В той атаке вся Васькина рота полегла, а наш-то как из окопа во весь рост, так и до вражеской позиции. Трех фрицев прикладом укокошил, когда патроны кончились, а у самого только контузия легкая. Прикомандировали после того Василия к нашему батальону. Так и познакомились.

Вместе подо Ржевом горели. Мы тогда в кольцо к фрицам попали – на Угру шли. Там меня шальная пуля настигла. Помню только свист, низкий такой, а потом живот скрутило. И все. Очнулся когда — перед глазами земля трясется, кругом дымища и трупы. Снова в беспамятство упал. В себя до конца пришел только в блиндаже. Оказалось, Васька вытащил. Заметил, что санитарочка по полю ползет, хотел ринуться к ней: куда, мол, дуреха, под пули? Ну тут её и размозжило… А та санитарочка ко мне как раз пробиралась, вытащить хотела. Так Васька меня и нашел, спас.

С той поры мы еще крепче сдружились. В себя я пришел окончательно к осени. Друг меня все обхаживал это время: пайкой делился, табачком. И не отходил больше ни на шаг.

В сорок четвертом, когда немца за Союз прогнали, друг мне открылся. И почему молчун такой, и почему во весь рост в атаку, и почему прикипел ко мне. Родом он с Одессы сам. Там же под под развалиной дома после немецкой бомбежки осталась вся его семья: отец, мать, сестренка и братец. Больно я ему братца напоминал, вот и держался Васька за меня.

Побрели по Европе. Былой тяжести в боях уже не было – фриц поистрепался, пообломали ему зубы. В батальоне только и разговор было, что о Победе. Говорили, с той стороны союзники прут. Зажимаем фашиста, значит. Шли легко, даже радостно. Весной сорок пятого, считай, почти всю Германию освободили. Вон уже и Берлин мерещился вдали. Только с тех пор, как границу Союза перешли, Ваську словно подменили. В бой все так же в открытую шел, во весь рост. Даже в городских перестрелках не страшился. Только теперь вместо былого хлоднокровия овладела им жажда. Раз, когда вышибали немчуру из городишки одного, закончились у Васьки патроны. Немец из дома отстреливался. Хотели было гранатами закидать, но Василий рванул к двери, опередил. Клянусь, что слышал сам, как нечеловечески кричали фашисты. Языка я не знаю, но так голосить можно лишь в одном случае – если тебя на куски рвут. Когда все стихло, решились мы домишко проведать. Глядь – сидит Васька на полу, весь в крови вражьей перемазан, дышит тяжело, надсадно, а кругом погром. И тела немчуры. Пятеро или шестеро. Такая смятка была – не разберешь. Комбат, конечно, Ваське медаль обещал, но храбрец отказался. Сказал, мол, никакой награды слаще крови фрица ему нет. С того раза его совсем надломило.

В батальоне понимали – мстит. Да и как не мстить? У каждого из бойцов своя история, конечно, но ни один не нашёлся, чтоб война не перемолотила. У кого брата, у кого родителей, у кого жен, у кого детей. У Васьки, получалось, всех и сразу. Только месть его болезная какая-то выходила. Чем ближе к Берлину, тем сильнее глаза кровью у Василия наливались.

В деревушке мы тогда стояли, под Дрезденом. Ваське повержилось, будто немчура, из мирных, косо поглядел на него. Завел он фрица за сарайчик, а вернулся один. Руки потирает, ухмыляется. Страшно мне тогда стало. Сколько зла у себя дома от фашиста видели, а теперь тем же злом платить? И кому? Старику-бюргеру…

Как Дрезден взяли, передышка настала. Наши силы стягивали, чтоб по Берлину сразу со всех сторон. День и ночь артиллерия утюжила город. Мы радостные, что кони ретивые, в бой рвались. Каждому хотелось гаду плешивому – Гитлеру – в морду плюнуть. И генералам его, собакам проклятым. А Васька заскучал, зазлобился.

Я ту ночь в карауле стоял. Как сердцем неладное чуял. Такая тишина была, хоть ножом режь. Мертвецкая прямо. Черт меня дернул пост оставить. Иду по кривой улочке, слышу – вроде плачет кто. Тихонько так. Будто даже не плачет, а мычит. Кинулся на звук – не пойму где. А сердце у самого прямо рвется наизнанку. Один дом обогнул, второй – никого. Ну, думаю, вержится мне, сонная одолела. Решил на пост вернуться. Тут и заметил. За сарайчиком, где Василий надысь старика-бюргера укокошил, точно мычат. Кинулся за сарай и обомлел от увиденного.

Василий в полутьме скорчился над кем-то и хрипит. Глядь – девчушку душит. Та совсем молоденькая, лет тринадцати, белокурая, как моя Маруська. Я её сразу заприметил, как только батальон на квартировку остановился. Они все три дня, что здесь стояли, молоко нашим носила по утрам.

Я к Ваське кинулся. Пусти, мол, чего творишь? Ребенок же совсем! А он как клещами в неё. Девочка уже и посинела вся и мычать перестала. Глазки закатились, ножка сучит по земле. Я Василия тяну, а он ни в какую. Пихается, рычит. Бодались мы с ним, бодались – не выдержал я. Тяпнул Ваську по голове, чем под руку попалось. Тот и слег. Не дышит. Я его тормошить, а он кулем завалился на девчонку и обмяк.

Тут меня прошибло – убил! Друга убил! Не помню, как тело в кусты спрятал. Вообще ничего не помню. Будто со стороны все тогда виделось: руки вроде мои, а волоку не я.

За то особист меня и взял. Убийство товарища дело ясное – расстрел. Только чекист непростой попался. Выпроводил командира, и остались мы наедине. «За что, — спрашивает, — Василия порешил?». Я все и выдал. Когда каждый день видишь смерть – расстрел не страшен. Убьют тебя раз всего, а вот как ты товарища убил, вспоминать будешь до конца своих дней. Готов я был к наказанию, не стал отнекиваться. Мне Василий жизнь когда-то спас, а я его по голове…

Особист прищурился, переспросил: «Не врешь?» Не дождался ответа, сам увидел, что не вру. Полез он за пазуху. Ну, думаю, прямо в блиндаже порешит. А он достает фотокарточку. «Смотри, — говорит, — это дочь моя. Как война началась, отправил её из Киева в Ленинград. Не пережила – твари из-за хлебной карточки и её, и жену порешили».

Смотрю на чекиста — будто сник он, ссутулился. Морщины и оспины запали глубже, а глаза так вообще провалились. Миг еще – совсем обмякнет, по полу растечется. И молчит.

Хотел было я рот открыть, он как воспрянет. Глаза полыхнули, распрямился. «Иди, — говорит. – Считай, что не было тебя никогда. Винтовку и форму сымай и иди. Уходи. Но если попадешься – больше не отпущу».

Так ночью я и ушел. Наутро наши на Берлин пошли, а я в одиночку к границе отправился, да только не дошел. Через неделю набрел на городишко. Измотался по дороге, изодрался, отощал в край. Добрые люди приютили, накормили, умыли. Спрашивать кто я и откуда не стали – кругом война, а человек от войны всегда бежит. От себя только не убежишь.

Остался я в городишке. Война минула. Я встретил женщину, справил новый документ. А через год сын родился. Василием назвали.

 

[dmr]

Прикольно 

Скрытый текст

Ёжик

Папе было сорок лет, Славику — десять, ёжику — и того меньше.

Славик притащил ёжика в шапке, побежал к дивану, на котором лежал папа с раскрытой газетой, и, задыхаясь от счастья, закричал:

— Пап, смотри!

Папа отложил газету и осмотрел ёжика. Ёжик был курносый и симпатичный. Кроме того, папа поощрял любовь сына к животным. Кроме того, папа сам любил животных.

Хороший ёж! — сказал папа. — Симпатяга! Где достал?

— Мне мальчик во дворе дал, — сказал Славик.

— Подарил, значит? — уточнил папа.

— Нет, мы обменялись, — сказал Славик. — Он мне дал ёжика, а я ему билетик.

— Какой ещё билетик?

— Лотерейный, — сказал Славик и выпустил ёжика на пол. — Папа, ему надо молока дать..

— Погоди с молоком! — строго сказал папа. — Откуда у тебя лотерейный билет?

— Я его купил, — сказал Славик.

— У кого?

— У дяденьки на улице... Он много таких билетов продавал. По тридцать копеек... Ой, папа, ёжик под диван полез...

— Погоди ты со своим ёжиком! — нервно сказал папа и посадил Славика рядом с собой. — Как же ты отдал мальчику свой лотерейный билет?.. А вдруг этот билет что-нибудь выиграл?

— Он выиграл, — сказал Славик, не переставая наблюдать за ёжиком.

— То есть как это — выиграл? — тихо спросил папа, и его нос покрылся капельками пота. — Что выиграл?

— Холодильник! — сказал Славик и улыбнулся

Что такое?! — Папа как-то странно задрожал. — Холодильник?!.. Что ты мелешь?.. Откуда ты это знаешь?!

— Как — откуда? — обиделся Славик. — Я его проверил по газете... Там первые три цифирки совпали... и остальные... И серия та же!.. Я уже умею проверять, папа! Я же взрослый!

— Взрослый?! — Папа так зашипел, что ёжик, который вылез из-под дивана, от страха свернулся в клубок. — Взрослый?!.. Меняешь холодильник на ёжика?

— Но я подумал, — испуганно сказал Славик, — я подумал, что холодильник у нас уже есть, а ёжика нет...

— Замолчи! — закричал папа и вскочил с дивана. — Кто?! Кто этот мальчик?! Где он?!

— Он в соседнем доме живёт, — сказал Славик и заплакал. — Его Сеня зовут...

— Идём! — снова закричал папа и схватил ёжика голыми руками. — Идём быстро!!

— Не пойду, — всхлипывая, сказал Славик. — Не хочу холодильник, хочу ёжика!

— Да пойдём же, оболтус, — захрипел папа. — Только бы вернуть билет, я тебе сотню ёжиков куплю...

— Нет... — ревел Славик. — Не купишь... Сенька и так не хотел меняться, я его еле уговорил...

— Тоже, видно, мыслитель! — ехидно сказал папа. — Ну, быстро!..

Сене было лет восемь. Он стоял посреди двора и со страхом глядел на грозного папу, который в одной руке нёс Славика, а в другой — ежа.

— Где? — спросил папа, надвигаясь на Сеню. — Где билет? Уголовник, возьми свою колючку и отдай билет!

— У меня нет билета! — сказал Сеня и задрожал.

— А где он?! — закричал папа. — Что ты с ним сделал, ростовщик? продал?

— Я из него голубя сделал, — прошептал Сеня и захныкал.

— Не плачь! — сказал папа, стараясь быть спокойным. — Не плачь, мальчик... значит, ты сделал из него голубя. А где этот голубок?.. Где он?..

— Он на карнизе засел... — сказал Сеня.

— На каком карнизе?

— Вон на том! — И Сеня показал на карниз второго этажа.

Папа снял пальто и полез по водосточной трубе.

Дети снизу с восторгом наблюдали за ним

Два раза папа срывался, но потом всё-таки дополз до карниза и снял маленького жёлтенького бумажного голубя, который уже слегка размок от воды.

Спустившись на землю и тяжело дыша, папа развернул билетик и увидел, что он выпущен два года тому назад.

— Ты его когда купил? — спросил папа у Славика.

— Ещё во втором классе, — сказал Славик.

— А когда проверял?

— Вчера.

— Это не тот тираж... — устало сказал папа.

— Ну и что же? — сказал Славик. — Зато все цифирки сходятся...

Папа молча отошёл в сторонку и сел на лавочку.

Сердце бешено стучало у него в груди, перед глазами плыли оранжевые круги... Он тяжело опустил голову.

— Папа, — тихо сказал Славик, подходя к отцу. — Ты не расстраивайся! Сенька говорит, что он всё равно отдаёт нам ёжика...

— Спасибо! — сказал папа. — Спасибо, Сеня...

Он встал и пошёл к дому.

Ему вдруг стало очень грустно. Он понял, что никогда уж не вернуть того счастливого времени, когда с лёгким сердцем меняют холодильник на ежа.

 

[Максим0]

01.03.2020 в 08:24, dmr сказал:

Вот тоже, как по мне, интересная история 

  Показать содержимое

От себя не убежишь

До Берлина я не дошел – особисты взяли сразу после Дрездена. На утро марш назначен, а меня командир к себе посреди ночи вызывает. Ну, думаю, пришло моё время. Захожу в блиндаж – а там вместе с комбатом чекист. Рябой такой, и хромает на одну ногу. Сразу я понял – Ваську нашли.

С Васькой-то мы с сорок второго плечом к плечу сражались. Я в войска попал зимой, а Васька к тому моменту калач тертый уже был, не смотри, что двадцать годков. Да я и раньше на фронт просился – не брали. Насилу военного комиссара уговорил – пришлось два года приписать.

Сдружились мы сразу. Считай, у него сестра младшая есть, и у меня – Маруська. Он — Степаныч, и я — Степаныч. Бойцы смеялись: мол, гляди, еще и от батьки одного.

Пули Васька не боялся. Завсегда первый в атаку шел. Встанет во весь рост и на врага. Другие, бывало, тоже во весь рост шли. Кто за Родину, кто за «Ура», а друг мой молча всегда пер. И как заговоренный. Под Москвой случай был: погнали Васькину роту в атаку. Гремит все, огонь, дым, немец нашим на голову снаряды сыплет. Одно слово – бойня. В той атаке вся Васькина рота полегла, а наш-то как из окопа во весь рост, так и до вражеской позиции. Трех фрицев прикладом укокошил, когда патроны кончились, а у самого только контузия легкая. Прикомандировали после того Василия к нашему батальону. Так и познакомились.

Вместе подо Ржевом горели. Мы тогда в кольцо к фрицам попали – на Угру шли. Там меня шальная пуля настигла. Помню только свист, низкий такой, а потом живот скрутило. И все. Очнулся когда — перед глазами земля трясется, кругом дымища и трупы. Снова в беспамятство упал. В себя до конца пришел только в блиндаже. Оказалось, Васька вытащил. Заметил, что санитарочка по полю ползет, хотел ринуться к ней: куда, мол, дуреха, под пули? Ну тут её и размозжило… А та санитарочка ко мне как раз пробиралась, вытащить хотела. Так Васька меня и нашел, спас.

С той поры мы еще крепче сдружились. В себя я пришел окончательно к осени. Друг меня все обхаживал это время: пайкой делился, табачком. И не отходил больше ни на шаг.

В сорок четвертом, когда немца за Союз прогнали, друг мне открылся. И почему молчун такой, и почему во весь рост в атаку, и почему прикипел ко мне. Родом он с Одессы сам. Там же под под развалиной дома после немецкой бомбежки осталась вся его семья: отец, мать, сестренка и братец. Больно я ему братца напоминал, вот и держался Васька за меня.

Побрели по Европе. Былой тяжести в боях уже не было – фриц поистрепался, пообломали ему зубы. В батальоне только и разговор было, что о Победе. Говорили, с той стороны союзники прут. Зажимаем фашиста, значит. Шли легко, даже радостно. Весной сорок пятого, считай, почти всю Германию освободили. Вон уже и Берлин мерещился вдали. Только с тех пор, как границу Союза перешли, Ваську словно подменили. В бой все так же в открытую шел, во весь рост. Даже в городских перестрелках не страшился. Только теперь вместо былого хлоднокровия овладела им жажда. Раз, когда вышибали немчуру из городишки одного, закончились у Васьки патроны. Немец из дома отстреливался. Хотели было гранатами закидать, но Василий рванул к двери, опередил. Клянусь, что слышал сам, как нечеловечески кричали фашисты. Языка я не знаю, но так голосить можно лишь в одном случае – если тебя на куски рвут. Когда все стихло, решились мы домишко проведать. Глядь – сидит Васька на полу, весь в крови вражьей перемазан, дышит тяжело, надсадно, а кругом погром. И тела немчуры. Пятеро или шестеро. Такая смятка была – не разберешь. Комбат, конечно, Ваське медаль обещал, но храбрец отказался. Сказал, мол, никакой награды слаще крови фрица ему нет. С того раза его совсем надломило.

В батальоне понимали – мстит. Да и как не мстить? У каждого из бойцов своя история, конечно, но ни один не нашёлся, чтоб война не перемолотила. У кого брата, у кого родителей, у кого жен, у кого детей. У Васьки, получалось, всех и сразу. Только месть его болезная какая-то выходила. Чем ближе к Берлину, тем сильнее глаза кровью у Василия наливались.

В деревушке мы тогда стояли, под Дрезденом. Ваське повержилось, будто немчура, из мирных, косо поглядел на него. Завел он фрица за сарайчик, а вернулся один. Руки потирает, ухмыляется. Страшно мне тогда стало. Сколько зла у себя дома от фашиста видели, а теперь тем же злом платить? И кому? Старику-бюргеру…

Как Дрезден взяли, передышка настала. Наши силы стягивали, чтоб по Берлину сразу со всех сторон. День и ночь артиллерия утюжила город. Мы радостные, что кони ретивые, в бой рвались. Каждому хотелось гаду плешивому – Гитлеру – в морду плюнуть. И генералам его, собакам проклятым. А Васька заскучал, зазлобился.

Я ту ночь в карауле стоял. Как сердцем неладное чуял. Такая тишина была, хоть ножом режь. Мертвецкая прямо. Черт меня дернул пост оставить. Иду по кривой улочке, слышу – вроде плачет кто. Тихонько так. Будто даже не плачет, а мычит. Кинулся на звук – не пойму где. А сердце у самого прямо рвется наизнанку. Один дом обогнул, второй – никого. Ну, думаю, вержится мне, сонная одолела. Решил на пост вернуться. Тут и заметил. За сарайчиком, где Василий надысь старика-бюргера укокошил, точно мычат. Кинулся за сарай и обомлел от увиденного.

Василий в полутьме скорчился над кем-то и хрипит. Глядь – девчушку душит. Та совсем молоденькая, лет тринадцати, белокурая, как моя Маруська. Я её сразу заприметил, как только батальон на квартировку остановился. Они все три дня, что здесь стояли, молоко нашим носила по утрам.

Я к Ваське кинулся. Пусти, мол, чего творишь? Ребенок же совсем! А он как клещами в неё. Девочка уже и посинела вся и мычать перестала. Глазки закатились, ножка сучит по земле. Я Василия тяну, а он ни в какую. Пихается, рычит. Бодались мы с ним, бодались – не выдержал я. Тяпнул Ваську по голове, чем под руку попалось. Тот и слег. Не дышит. Я его тормошить, а он кулем завалился на девчонку и обмяк.

Тут меня прошибло – убил! Друга убил! Не помню, как тело в кусты спрятал. Вообще ничего не помню. Будто со стороны все тогда виделось: руки вроде мои, а волоку не я.

За то особист меня и взял. Убийство товарища дело ясное – расстрел. Только чекист непростой попался. Выпроводил командира, и остались мы наедине. «За что, — спрашивает, — Василия порешил?». Я все и выдал. Когда каждый день видишь смерть – расстрел не страшен. Убьют тебя раз всего, а вот как ты товарища убил, вспоминать будешь до конца своих дней. Готов я был к наказанию, не стал отнекиваться. Мне Василий жизнь когда-то спас, а я его по голове…

Особист прищурился, переспросил: «Не врешь?» Не дождался ответа, сам увидел, что не вру. Полез он за пазуху. Ну, думаю, прямо в блиндаже порешит. А он достает фотокарточку. «Смотри, — говорит, — это дочь моя. Как война началась, отправил её из Киева в Ленинград. Не пережила – твари из-за хлебной карточки и её, и жену порешили».

Смотрю на чекиста — будто сник он, ссутулился. Морщины и оспины запали глубже, а глаза так вообще провалились. Миг еще – совсем обмякнет, по полу растечется. И молчит.

Хотел было я рот открыть, он как воспрянет. Глаза полыхнули, распрямился. «Иди, — говорит. – Считай, что не было тебя никогда. Винтовку и форму сымай и иди. Уходи. Но если попадешься – больше не отпущу».

Так ночью я и ушел. Наутро наши на Берлин пошли, а я в одиночку к границе отправился, да только не дошел. Через неделю набрел на городишко. Измотался по дороге, изодрался, отощал в край. Добрые люди приютили, накормили, умыли. Спрашивать кто я и откуда не стали – кругом война, а человек от войны всегда бежит. От себя только не убежишь.

Остался я в городишке. Война минула. Я встретил женщину, справил новый документ. А через год сын родился. Василием назвали.

 

Воюя со зверьём трудно остатся Человеком... но важней чем победить зверьё внешнее недопустить превращение в зверьё внутренне.

[Химикур]

Убийство боевого товарища- это по любому , выбор худшего из двух зол. 

[dmr]

28 минут назад, Химикур сказал:

Убийство боевого товарища- это по любому , выбор худшего из двух зол. 

Это к чему было?) 

[Химикур]

К этому. К чему же еще.                 ...

[dmr]

И как тогда быть? 

Скрытый текст

 

 

Teletype

 

 

Быть сильным

Вам когда-нибудь говорили быть сильными? Не показывать слабости, не ставить себя в положение беззащитной овечки. Мол, все насильники, грабители да и просто агрессивные люди чуют, кто подойдёт на роль жертвы, а кого лучше не трогать. Вот только быть не жертвой очень тяжело.

Анне четыре года. Анна сидит в песочнице и делает тортик. В серединке красуется крупная ромашка, а края обложены белыми блестящими камушками. Девочка долго и кропотливо выискивала именно такие камни в куче других – серых, чёрных, бурых.

Сам торт сформировать тоже оказалось непросто. Песок успел подсохнуть и никак не желал держаться ровным кругом. Но теперь всё наконец, готово. Анна любуется созданным ей совершенством.

– Пливет! – На край песочницы садится девочка с длинными золотистыми косичками.

– Пгхивет, – Не отвлекаясь от созидания песчаного тортика, соглашается Анна.

– А у меня есть кукла! – радостно сообщает девочка с косичками.

– Здогхово.

– Ну посмотли же, какая кукла!

– Кгхасивая! – вежливо замечает Анна, и тут ей в голову приходит мысль. Если взять немного земли, обычной мокрой земли, и присыпать тортик сверху – будет похоже на шоколадную крошку. Юная кондитерша приступает к делу сразу же

– У куклы есть сумочка, и ласческа!

– Здогхово! – повторяет Анна, пытаясь выложить из земли красивый узор.

– Да ты не смотлишь! – девочка с косичками обиженно топает ногой, целясь маленьким каблучком прямо в центр песчаной вкусности.

Анна смотрит на раздавленный тортик. На вмятые в песок блестящие белые камушки. На ромашку с оторванным лепестком и остатки узоров. Смотрит на девочку с мерзкими золотыми косами.

Анне хочется заплакать. Именно так делают маленькие девочки, когда их обижают. Маленьким девочкам нужна защита. И у Анны есть она. Где-то внутри просыпается чёрный волчонок. Он не даст маленькой девочке заплакать.

Кукла со своей сумочкой и расчёской летит вниз, в кучку песка. От удара лопаточкой у неё трескается нос. Теперь она уже не такая красивая. Теперь маленькая Анна не плачет.

Зато девочка с косичками ревёт вовсю.Прибегают родители. Они не видят раздавленного тортика. Не видят и куклы. Они видят одну маленькую девочку – горько плачущую. И другую – со спокойным лицом. Со взглядом волчонка. Маленьким девочкам нужна защита. Но не волчатам.

Анне десять. Она всё ещё маленькая девочка. А волк подрос.Анна читает книжку. Собрание мифов и легенд Древней Греции. Это очень интересная книга со множеством картинок. По-настоящему красивых, искусных иллюстраций, совсем не таких, как в обычных детских книгах.

В комнату вбегает Павлик –сын знакомых, зашедших в гости. Он заглядывает в книгу, после чего тыкает пухлым пальцем в картинку с Медузой Горгоной.

– Это ты! – заявляет мальчик и хихикает над своей шуткой.

Горгона нарисована очень красочно, но красочно – не значит красиво. Анна вглядывается в мерзкий змеиный оскал. Но Анне не обидно. Волк внутри перехватывает любые обиды прежде, чем они смогут сделать больно.

– Ну и ладно, – девочка равнодушно пожимает плечами. – А вот это – ты.

Павлик смотрит на портрет уродливого, горбатого кузнеца, и брови его обиженно ползут вниз.

– И вовсе не я! Неправда!

– Ты, ещё как ты! – Волк видит, что удар попал в цель, и радостно бросается мстить за свою маленькую девочку. Девочка молча наблюдает. Ей хорошо, она в безопасности. Если усмирить волка, посадить на цепь, заставить замолчать, кто защитит её?

– Не я! – повторяет Павлик, не зная, что ещё возразить.

– Посмотри, и глаза как у тебя! Ну точно ты!

– Нет! Ма-а-ама! – Павлик убегает на кухню, ко взрослым. – Она меня дразнит!

Взрослые приходят.

– Милая, зачем ты его обозвала? – устало спрашивает мама Анны. – Павлику обидно.

– Но он тоже меня обозвал! Первый! – волк снова кидается в бой. – И мне тоже было неприятно!

– Ты – постарше. Да и я же вижу, что тебе не так уж и обидно. Тебе лишь бы поспорить!

– Неправда, мне было обидно!

– Почему тогда Павлик прибежал в слезах, а не ты? Ты не обиделась так, как он, ты старше и ты другая. А ему обидно, не делай так больше.

– Но… Ма-а-ам… – Девочка всё-таки останавливает волка. Волк не должен обижать маму. Без защиты девочке трудно, к глазам подступают слёзы.

– Просто не надо так больше делать, – на девочку надавить куда проще, чем на волка.

– Ладно, – Обиженно буркает Анна. – Больше не буду.

Анне девятнадцать. Она стала девушкой. Но девушке тоже нужна защита. И нет для нее лучшего защитника, чем тот волк, что сидит внутри.

Она не планировала так поздно выходить на улицу. Но так вышло. Стрелки часов внезапно оказались на двенадцати, а в доме кроме хлеба и подгнившего огурца ничего не было.

Сходить в «Пятёрочку», купить макарон с сыром, пачку чая и шоколадку заодно – ну что тут такого? Идти-то всего ничего.Девушка уже возвращается. Волк чутко дремлет. На локте висит пакет с продуктами, Анна стягивает перчатку и достаёт из кармана ключи.

– Чёрт, холодно!

Девушка возится с ключами, пальцы немеют и никак не хотят слушаться. Сзади доносятся чьи-то шаги и пьяный смех. Девушка цепенеет от испуга. Волк настораживается.

– Оп-па! – радуется, заметив Анну, парнишка. Он совсем молодой, вряд ли старше двадцати. И пьян в стельку, как и его товарищ. – Д-е-евушка!

– Не надо. – Просит Анна. Ей страшно. Волку тоже.

– Че не надо-то? – деланно удивляется парень. А он даже симпатичный. Вернее, мог бы быть симпатичным. Вполне мог бы читать Шекспира со сцены в каком-нибудь театральном кружке. Чёрные кудри, благородный профиль.

– Да, чего не надо? – поддерживает его товарищ. Чуть менее симпатичный, но маньяком тоже не выглядит. – Вот этого не надо? – парень кладёт руку ей на талию и гогочет.

– Или вот этого? – даже через толстый пуховик она чувствует, как второй сжимает её грудь.– А может, вот это вот не надо?

– Тот, что мог бы читать Шекспира, придвигается вплотную. Анна чувствует запах перегара. И руку на своей ширинке.

– Помогите! – на глазах испуганные слёзы. На глазах девушки и волка. – Помоги-и-ите!

Они оба понимают, что помощи ждать неоткуда. И девушка и волк. Волк собирает остатки храбрости и вырывается наружу. Дерётся, пуская в ход клыки и когти. Дерётся за свою жизнь. За жизнь Анны.Кто-то всё же вызвал полицию, услышав крики боли за окном.Те приезжают и видят жертву. Двух жертв. Молоденьких, симпатичных пареньков, истерзанных глубокими, похожими на ножевые, ранениями.

И Анну. Девушку, испачканную в чужой крови. С отрешённым, холодным взглядом. Никто не видит, что она пострадала. Что ей страшно. Она хищник. Хищникам место за решёткой.

Автор: Анна Еловая

 

30.03.2020 в 09:36, Химикур сказал:

худшего

Для каждого разное худшее, и лучшее. Защитить ребёнка, даже от товарища, это правильно. Но это моё мнение. Опять таки герой рассказа не ставил цель убить товарища. Но значит так решила судьба 

29.03.2020 в 22:39, Максим0 сказал:

Воюя со зверьём трудно остатся Человеком... но важней чем победить зверьё внешнее недопустить превращение в зверьё внутренне.

Вот кстати последний рассказ примерно об этом 

[Химикур]

Ставил / неставил целью убить товарища-   Это лирика.       Мораль рассказа в  выборе главного героя.     Кому оставить жизнь. Вражьему ребенку или своему товарищу.